Рой МЕДВЕДЕВ

ЗАГАДОК СТАНОВИТСЯ ВСЕ БОЛЬШЕ

(ОТВЕТ ПРОФЕССОРУ ГЕРМАНУ ЕРМОЛАЕВУ)

Я с огромным интересом ознакомился с двумя статьями профессора Германа Ермолаева из Принстонского университета (США). Одна из этих работ, опубликованная журналом «Slavic and East European Journal» (USA, 1974, № 3), содержит критический разбор книги литературоведа Д. «Стремя «Тихого Дона» и предисловия А. И. Солженицына к этой книге (Париж, 1974). Вторая статья того же журнала посвящена краткому критическому разбору моей книги «Кто написал «Тихий Дон»?», вышедшей в свет в Париже летом 1975 года.

Г. Ермолаев, как видно из содержания его статей, является одним из наиболее компетентных специалистов по истории Донской области и донского казачества, он, вероятно, один из лучших на Западе знатоков как творчества М. А. Шолохова, так и творчества Ф. Д. Крюкова. Естественно, что это делает его замечания и соображения особенно ценными.

Я не буду подробно останавливаться здесь на критических замечаниях Г. Ермолаева в адрес литературоведа Д. и его книги. Большая часть этих замечаний несомненно справедлива, и некоторые из них совпадают с моим кратким разбором незаконченного исследования Д. (см. главу 5 моей книги). Однако не все замечания Г. Ермолаева одинаково убедительны. Он согласен, например, что роман «Поднятая целина» несравненно слабее в художественном отношении, чем «Тихий Дон». Особенно низок уровень второго тома «Поднятой целины» (1960), а также опубликованных в конце войны глав и не оконченного до сих пор романа «Они сражались за Родину» (1943—1944). «Тем не менее, — отмечает Г. Ермолаев, — далее в работах, написанных после «Тихого Дона», можно найти несравненные описания донского села, которые могут принадлежать только создателю «Тихого Дона». Кто другой мог бы написать начало первого и второго томов «Поднятой целины», и особенно первые две страницы 34-й главы первого тома».

Это слабый довод. Да, конечно, в «Поднятой целине» можно встретить 4—5 раз те несравненные описания донской природы и донского села, которые напоминают нам аналогичные страницы «Тихого Дона». Однако сама малочисленность подобных зарисовок невольно наводит на размышления. Можно предположить, как это и делает Ермолаев, что растущие политические требования к литературе или вступление Шолохова в ряды ВКП(б) помешали расцвету его драматического таланта, столь сильно проявившего себя в первых книгах «Тихого Дона». Но каким идеологическим давлением можно объяснить нам столь явное оскудение Шолохова-живописца, рисующего волнующие картины природы и быта Донского края? В «Тихом Доне» мы встречаем такие картины почти в каждой главе, а в «Поднятой целине» для этого нужно перелистать едва ли не сотню страниц. Не оскудел ли к 1932 году источник этих драгоценных россыпей?

Г. Ермолаев приводит множество выражений, метафор и эпитетов, сравнений с использованием творительного падежа, а также других типичных для «Тихого Дона» предложений, которые почти с одинаковой частотой встречаются и в тех главах романа, которые, по мнению Д., написаны главным его автором (предположительно Ф. Крюковым), и в тех главах, которые, как считает Д., написаны «соавтором» — М. Шолоховым. Эти соображения и подсчеты чрезвычайно важны, однако им также нельзя придавать значение решающего довода.

В истории литературы имелось немало случаев, когда какое-то незаконченное произведение открыто, а не тайно дорабатывалось одним из друзей, родственников или писателем, незнакомым умершему автору. Такое соавторство еще чаще встречается в науке и в искусстве (ученики нередко дописывают книгу своего учителя, как, например, Ф. Энгельс дописал второй и третий тома «Капитала» К. Маркса, ученики многих скульпторов и архитекторов заканчивали те или иные монументальные здания или памятники и т. п.). А сколько было различного рода мистификаций, когда «обнаруживаются» ранее неизвестные картины великих художников, новые главы «Евгения Онегина», великолепные «античные» скульптуры и т. д.?! А сколько бывает различного рода подражаний?! В недавно опубликованной издательством «Современник» книге А. Твардовского «Василий Теркин» приводится множество подражаний великому оригиналу («Теркин на целине», «Про новый дом», «Теркину-солдату», «От брата Макара» и т. п.). И во всех этих случаях новые авторы или соавторы, продолжая работу основного автора, стараются придерживаться одинакового стиля, сходных сравнений и метафор, предлогов и союзов. Отличить автора от соавтора удается в таких случаях лишь по мастерству, с которыми они используют для постройки своего произведения одни и те же детали. Эта задача тем труднее, чем ближе по силе таланта соавтор и автор, чем теснее переплетается их работа, чем ближе их взгляды. Однако во многих случаях различие разных кусков одного и того же произведения слишком явно бросается в глаза, несмотря на полное сходство применяемых падежей, прилагательных или глаголов. Да, конечно, и в главах «Тихого Дона», посвященных Анне Погудко (персонаж, который, по мнению Д., полностью создан Шолоховым), можно найти немало таких артистических фраз, как «бугрился морозный туман», «ночью по Ростову стручками вызревшей акации лопались выстрелы» и т. п. И тем не менее разве можно сравнить эти главы по художественной силе с главами первой части первой книги «Тихого Дона»? Еще большую разницу и в мастерстве, и во «взгляде» на события можно найти в различных главах третьего и четвертого томов «Тихого Дона», хотя большая часть сравнений во всех этих главах выражена тем же творительным падежом.

Весьма веско звучат критические замечания Г. Ермолаева, когда он приводит из журнального варианта 1928 года такие, например, безграмотные фразы: «мочился горячим потом», «Лиза валялась в кресле», «в задке, полулежа, сидел Лихачев» и т. п. При этом подобные фразы можно нередко обнаружить и в тех главах романа, которые Д. уверенно относит к творчеству основного автора. Однако такие примеры лишь усложняют, но не решают проблему. Если даже согласиться с гипотезой Д. о том, что в первой книге «Тихого Дона» (части I—III) только 5 процентов текста принадлежит «соавтору», то есть Шолохову, то и в этом случае трудно предположить, что Шолохов ограничился ролью простого переписчика. Ведь молодой Шолохов уже тогда был писателем, автором более 20 рассказов и повестей из донской жизни. У него уже стал вырабатываться свой стиль, свои излюбленные приемы, своя манера письма. При всей кажущейся скромности он уже тогда обладал и весьма честолюбивыми замыслами, и хваткой, удивившей даже А. Фадеева. Такой человек не мог просто переписать попавший к нему чужой текст, он обязательно должен был проводить и литературное редактирование этого текста. Литературовед Д., да и А. Солженицын считают молодого Шолохова совершенно бездарным писателем. Но это, конечно, не так, и я писал уже об этом в своей книге. Отдельные из «Донских рассказов» и многие страницы других рассказов выдают несомненный талант и оригинальность их автора, хотя и не свидетельствуют о его образованности. Эта противоречивая сущность молодого «соавтора» несомненно должна была отразиться и при редактировании попавшего в его руки практически готового текста. Талант молодого «соавтора» мог сделать неплохой текст еще более сильным и художественно впечатляющим. Однако его необразованность или поспешность могут быть причиной неграмотных оборотов и фраз, которые замечает лишь редкий читатель, следя с волнением за общим мастерским повествованием. Г. Ермолаев совершенно прав, что «стилистические погрешности подобного рода более вероятно могли выйти из-под пера полуобразованного, но исключительно талантливого Шолохова, чем Крюкова, окончившего Петербургский институт истории и философии, опытного педагога». Но этот довод все же не доказывает, что «полуобразованный, но исключительно талантливый Шолохов» не мог в силу какого-либо особого стечения обстоятельств стать соавтором гораздо более образованного, но литературно менее талантливого Ф. Крюкова. Таким образом, Г. Ермолаев не опроверг все же самой гипотезы «автор — соавтор». Дальнейший анализ может лишь показать, что подлинные взаимоотношения авторского и соавторского текстов в «Тихом Доне» куда более сложны, чем это предполагают неизвестный нам Д. и А. Солженицын. Ибо многие их выводы определяются не только объективным сравнением текстов, но и глубокой неприязнью к М. А. Шолохову, при которой за последним отрицается всякий литературный талант.

Г. Ермолаев убедительно доказывает также в своей статье, что четвертый том «Тихого Дона» является интегральной частью всего романа и возвращение Григория в свой хутор после смерти Аксиньи — единственным для него выходом. Точно так же и многие другие замечания Д. по поводу фабулы романа и судьбы тех или иных его героев достаточно обоснованно парируются Г. Ермолаевым. Весьма интересны сравнения Г. Ермолаевым первых разделов шестой части (том III), опубликованных в 1932 году в журнале «Октябрь», и более ранних публикаций отдельных глав из этой же части (в журналах «На подъеме», «30 дней» и в книге «Девятнадцатая година» — в 1930 году). Анализ Г. Ермолаева убедительно показывает, что большая часть беседы Мирона Григорьевича Коршунова и Пантелея Прокофьевича Мелехова, где Мирон Григорьевич подговаривает Пантелея Прокофьевича начать подготовку к восстанию против Советской власти, была придумана автором (или «соавтором») романа для оправдания последующего, жестокого расстрела группы казаков на хуторе Татарском. Этих пассажей нет в публикациях 1930 года. Однако Г. Ермолаев, по-моему, явно преувеличивает художественное мастерство произведенных вставок, причисляя их к лучшим страницам романа. Г. Ермолаев подробно и на многих примерах доказывает плохое знание литературоведом Д. истории Верхне-Донского восстания и всей вообще истории гражданской войны на Дону, а также плохое знание географии Донского края и даже неточное знание текста самого романа «Тихий Дон». Таким образом, можно вполне согласиться с общим выводом Г. Ермолаева, что литературовед Д. слишком часто опирается на необоснованные интерпретации и ложные посылки и что Д. не сумел поэтому доказать свой тезис о существовании в «Тихом Доне» авторского и соавторского текстов. Но как гипотеза этот тезис все же может быть выставлен. И в книге литературоведа Д. имеется достаточно доводов для того, чтобы всерьез рассмотреть и изучить подобную гипотезу.

* * *

В книге «Загадки творческой биографии Михаила Шолохова» или «Кто написал «Тихий Дон»?» я рассматриваю выдвинутую Д. гипотезу — «автор—соавтор» во многом с иных точек зрения. И тем не менее я прихожу к выводу, что эта гипотеза является не столь уж беспочвенной, хотя общая картина создания романа «Тихий Дон» представляется куда более сложной, чем полагает Д., а тем более, чем об этом пишут многочисленные отечественные «шолоховеды». Профессор Г. Ермолаев оспаривает ряд главных положений моей книги. Подводя итоги своему критическому разбору, он пишет:

«Хотя Медведеву не удалось убедительно показать, что Крюков является более вероятным автором «Тихого Дона», чем Шолохов, он написал интересное, наводящее на мысли и — в некоторых отношениях — новаторское исследование. Хотелось бы знать, какое направление приняло бы это исследование, если бы автору были доступны белоэмигрантские источники».

Действительно, я не располагал при создании своей книги белоэмигрантскими источниками. И дело не только в мемуарах 20-х годов. Эвакуировавшись вначале в Крым, а затем и за границу, руководящее ядро Войска Донского вывезло все основные документы и архивы, а тем более все те документы и архивы, которые относились к периоду 1917—1920 годов. Но и то, что сохранилось в различного рода закрытых архивах, в спецхранах библиотек и в некоторых частных архивах в СССР, также пока еще недоступно для объективного советского исследователя. У меня имеются убедительные свидетельства того, что в ЦК КПСС (в отделе литературы или в особом отделе), в КГБ и в секретной части архива ССП имеются собрания материалов, которые можно условно назвать «делом Шолохова». Однако никто, кроме, может быть, нескольких особо «посвященных», не имел и не имеет доступа к этим досье. Для советского исследователя невозможно проводить свою работу, так сказать, на «месте действия», например собирать материал о самом Шолохове и его ближайших родственниках в станицах Вешенской, Букановской, Каргинской и др. А ведь здесь еще можно найти немало старожилов, которые знают не только молодого Шолохова, но и его будущего тестя Петра Громославского, который был до революции станичным атаманом и был уличен еще до революции во многих служебных злоупотреблениях. Было бы интересно проследить и судьбу шурина Шолохова, то есть брата его жены, который также, по слухам, готовил себя к литературной карьере и закончил историко-литературный факультет в Москве или Ленинграде. Где были и что делали эти люди в 1917—1920 годах? Еще труднее собирать на Дону материалы о Крюкове, о его литературной и общественной деятельности в годы гражданской войны. Сам Шолохов на письменный запрос одного из московских журналистов ответил, как всегда, размашистым и кратким письмом: «Писателя Ф. Д. Крюкова я не знаю и никогда не читал. М. Шолохов».

Никому не известны и материалы московских архивов, относящиеся к жизни и деятельности Шолохова. Где можно прочесть протоколы заседаний комиссии, рассматривавшей в 1929 году вопрос о плагиате? Какие материалы представил на рассмотрение этой комиссии Шолохов?

Напомню: крайне туманны сведения и насчет образования М. А. Шолохова. В первой же автобиографической справке к «Донским рассказам» Шолохов сообщил своим читателям, что он «учился два-три года в одной из московских гимназий». Гимназии в Москве были в те годы не столь многочисленны, и невольно возникает вопрос: на какой из них нужно повесить сегодня мемориальную доску, при какой из московских школ следовало бы устроить небольшой музей Шолохова? Лишь в прошлом году в юбилейные месяцы в одном из журналов («В мире книг», 1975, № 5, с. 86) появилось сообщение, что маленький Миша учился в частной гимназии Шелапутина. Но в Москве все документы дореволюционных гимназий хранятся в архиве Министерства просвещения. Заманчиво было бы посмотреть ведомости успеваемости молодого Шолохова. Какие у него были оценки по русской словесности? Для биографии Шолохова это ведь важнейший материал, но его нет в научном обороте. В прошлом году в Москве ходили слухи, что один из дотошных «шолоховедов» разыскал все же гимназическое дело М. А. Шолохова. И сразу же наткнулся на удивившую его странность — в графе «год рождения» указан не 1905, а 1903. «Шолоховеду», однако, посоветовали закрыть гимназическое дело и не пытаться разгадывать эту новую загадку шолоховской биографии. (Между прочим, среди донских старожилов и раньше мне приходилось слышать, что Шолохов уменьшил свой возраст на 2—3 года еще в период пребывания в продотряде и что мать его выхлопотала у местного священника новую справку. Причины такого шага указывались разные, писать о них здесь незачем.) Но ведь все это слухи, слухи. А как проверить их исследователю-литературоведу?

Парадоксально, но факт, что в нашей стране, где Шолохов давно уже объявлен классиком советской литературы, не существует никаких биографий этого писателя. Имеются лишь краткие, но часто совершенно не совпадающие между собой биографические справки, основанные на скупых данных, иногда сообщаемых там или сям самим Шолоховым. Не удивительно поэтому, что не только в моей книге, но и в статье профессора Г. Ермолаева мы встречаем на этой почве весьма существенные неточности. Так, например, профессор Ермолаев пишет:

«Медведев неоднократно называет Шолохова комсомольцем и придает большое значение доводу, что политические симпатии автора «Тихого Дона» не могли принадлежать лицам с коммунистическими убеждениями. Этот довод, однако, несколько ослабляется тем фактом, что Шолохов никогда не вступал в комсомол и что он написал три тома «Тихого Дона» еще до того, как стал кандидатом в члены партии в конце 1930 года».

Признавая весьма существенной разницу в идеологической направленности «Донских рассказов» (1923—1925) и первых томов «Тихого Дона» (1926—1929), Г. Ермолаев делает следующее предположение: «Возможное объяснение этому состоит в том, что почти ³/₄ «Тихого Дона» написаны в период, когда Шолохов, возможно, еще не достиг позднейших ярко просоветских идеологических позиций. До начала работы над «Тихим Доном» он, может быть, уже был несколько разочарован советским режимом из-за того, что его не приняли на рабфак в Москве... По возвращении на Дон в мае 1924 года он жил два года у тестя, Петра Громославского, зажиточного казака, бывшего до революции писарем и станичным атаманом... Осенью 1926 года Шолохов переехал в Вешенскую и поддерживал контакт с местными казаками... Таким образом, основная часть работы над романом была проделана с конца 1925 года по 1930 год в консервативном и преимущественно антисоветском окружении. Кроме того, эта работа совпала с периодом нэпа, когда многие, особенно консервативные элементы казачества, надеялись, что Советы постепенно отойдут от коммунистических догм. Все это могло ослабить первоначальную преданность Шолохова советскому режиму».

Свое утверждение о том, что Шолохов никогда не вступал в комсомол, Г. Ермолаев обосновывает сведениями, почерпнутыми из старой монографии И. Лежнева «Путь Шолохова». Лежнев, в частности, утверждает, что Шолохова не приняли на рабфак из-за отсутствия у него рабочего стажа и рекомендации комсомола. Но, может быть, Шолохов по небрежности просто не озаботился получением нужной ему рекомендации? К тому же в более поздних книгах этот же эпизод излагается иначе: здесь указывается, что Шолохов не был принят на рабфак из-за недостаточного трудового стажа и отсутствия справки об образовании.

Нет сомнений в том, что после возвращения на Дон в 1924 году М. А. Шолохов попал в доме своего тестя П. Громославского в несколько иную атмосферу, чем та, какая господствовала в молодежном общежитии в Москве, на Покровке. Этот довод Г. Ермолаева ослабляется, однако, тем обстоятельством, что именно в 1924—1925 годах Шолохов написал большую часть своих рассказов и повестей, в которых нет и следа какого-либо влияния консервативного и антисоветского окружения. Эти рассказы по своей направленности являются, безусловно, рассказами автора-комсомольца, и именно так их оценила тогдашняя критика. Да и так ли верно, что Шолохов «никогда не вступал в комсомол», как утверждает Г. Ермолаев?

Целое поколение советских школьников могло прочитать в стабильном учебнике для 10-го класса «Русская советская литература» (авторы А. Дементьев, Е. Наумов, Л. Плоткин) следующую биографическую справку:

«В годы гражданской войны Шолохов жил на Дону, служил в продовольственном отряде, участвовал в борьбе с бандами белых. В 1920 году создал комсомольскую ячейку в одной из станиц. Литературная деятельность писателя началась в 1923 году» (1970, с. 245).

Правда, учебник для 10-го класса при тех же авторах в 1975 году был сокращен на 57 страниц. Соответственно были сокращены и все биографические справки. В издании 1975 года мы читаем:

«В годы гражданской войны Шолохов жил на Дону, служил в продовольственном отряде, участвовал в борьбе с бандами белых. По окончании войны Шолохов работал каменщиком, счетоводом. Литературная деятельность писателя началась в 1923 году» (с. 209).

Что это — результат более точных биографических разысканий или простое сокращение?

К тому же мы должны иметь в виду, что организационно деревенский комсомол был в 1920—1922 годах совершенно иным, чем в более поздние годы. В большинстве сел и станиц не было тогда никаких организованных комсомольских ячеек, но лишь группы активистов из подростков и молодежи, которыми кое-как руководили из окружного центра. Живя тогда в станице Каргинской, Шолохов был и бойцом продотряда, и делопроизводителем местного ревкома, он был активным участником местной самодеятельности, обучал грамоте группу казаков. Но все это как раз и составляло в те годы основу комсомольской работы любой сельской ячейки. Переехав в станицу Букановскую в 1922 году, Шолохов стал писать о жизни и работе местных комсомольцев свои первые рассказы, которые посылал в «Огонек» и разные комсомольские газеты. Эти рассказы не были напечатаны и не сохранились. Уехав в конце 1923 года в Москву, Шолохов вошел в группу молодых писателей, которая образовалась вокруг комсомольского журнала «Молодая гвардия» и комсомольской газеты «Юношеская правда». Эта группа обнародовала Декларацию писателей-комсомольцев, в которой говорилось:

«У нас есть свои комсомольские поэты и писатели... их творчество развернулось в рядах комсомола... свой рост и самоусовершенствование они не мыслят вне организованной связи с объединенными в РКСМ массами рабоче-крестьянского юношества. Мы комсомольцы. Мы работаем, учимся творить и творим в гуще заводской и фабричной молодежи» («Литературные манифесты», М., 1929, с. 179—180; подчеркнуто автором статьи. — Ред.).

В недавно изданной книге «На стрежне века» (М., 1975) А. Хватов писал: «Партия видела в комсомольских писателях боевой отряд революционной литературы и всемерно способствовала «кристаллизации» их как течения, которое обнаруживает «действительное желание помочь рабоче-крестьянскому государству». В эту плеяду входило множество литераторов, среди них были: Ю. Либединский и Лидия Сейфуллина, В. Казин и А. Жаров, В. Кудашев и А. Безыменский, Марк Колосов и Артем Веселый. Все они жили на Покровке... В группу «Молодая гвардия» вошел и Шолохов. В сентябре 1923 года в газете «Юношеская правда» наконец было напечатано первое произведение Шолохова. Это был фельетон «Испытание». Через месяц в той же газете появился его новый фельетон — «Три» (с. 15—16)

Таким образом, у меня все же есть все основания называть молодого Шолохова комсомольцем, хотя при своих частых переездах он, вероятно, и не вполне точно придерживался правил комсомольского учета.

Конечно, можно привести немало примеров и из советской литературы, когда тем или иным маститым писателям, поэтам и публицистам позднее «делали биографию», несколько отличную от их фактической биографии. При этом замалчивались одни важные факты и выпячивались (а иногда и придумывались) другие. Но если и в отношении Шолохова дело обстоит именно так, если будет доказано, что он и впрямь никогда комсомольцем не был, что в 1924—1925 годах он уже находился под влиянием консервативной и антисоветской части казачества, то к длинному перечню загадок творческой биографии Шолохова Г. Ермолаев прибавит еще одну любопытную загадку.

Г. Ермолаев признает все же разительное различие в самой идейной основе и во взгляде на события у автора «Донских рассказов» и автора основной части «Тихого Дона» (хотя и не дает этому факту удовлетворительного объяснения). Одновременно Г. Ермолаев пытается найти некоторые черты сходства «Донских рассказов» и «Тихого Дона» в изображении гражданской войны на Дону. Он пишет:

«Из 16-ти рассказов, описывающих политические убийства, в 8-ми жертвами предстают казаки, а в 4-х красные показаны как убийцы своих противников («Шибалково семя», «Продкомиссар», «Бахчевник», «Один язык»)».

Я не собираюсь подвергать сомнению эти арифметические подсчеты. Дело не в цифрах, а в авторском отношении к описываемым событиям. Там, где молодой большевистский продкомиссар приговаривает к расстрелу за сокрытие хлеба своего «кулака»-отца, авторские симпатии отнюдь не на стороне гибнущего казака, а на стороне его «сверхпринципиального сына». И там, где группа казаков расправляется с продотрядом, авторские симпатии несомненно на стороне гибнущих молодых продотрядников, а не «банды» казаков. Убийства казаками крестьян или красных казаков представляются как вызывающая гнев и отвращение жестокость жадных собственников и контрреволюционеров. Напротив, убийство красными белых казаков представляется как справедливое возмездие или обычный боевой эпизод войны.

Конечно, мы вовсе не хотим сказать, что все «Донские рассказы» представляют собой не более как беллетризированные большевистские агитки. Есть здесь и талантливо написанные рассказы, отличающиеся несомненной беспристрастностью и объективностью. Г. Ермолаев называет среди них такие рассказы, как «Семейный человек», «Чужая кровь», «Обида». Действительно, мало кого не тронет история о том, как старый казак, с тоской и болью думающий о своем единственном погибшем при отступлении сыне, верящий в его возвращение, в неточность слухов, — как этот казак и его жена прячут у себя дома, выхаживают тяжело раненного молодого продотрядника, привязываются к нему, как к родному, и называют у себя дома Петром — по имени своего погибшего сына. И когда поднявшийся на ноги боец-продотрядник собирается на Урал, на свой завод, старики-казаки просят его остаться у них навсегда. Между прочим, именно эти лучшие из рассказов молодого Шолохова подверглись рапповской критике за «нечеткость классовых критериев». Однако объективность автора «Донских рассказов» все же весьма ограниченна. Невозможно ведь представить себе в «Донских рассказах» такой сюжет, когда семья красных казаков, сын которых погиб от рук белых, прячут и ухаживают за раненным в бою молодым белым офицером. Совсем иная объективность у автора «Тихого Дона». Когда в 1930 году на одном из рабочих вечеров Шолохов читал отрывки из шестой части, то при чтении главы о похоронах Петра Мелехова, белого офицера, погибшего от рук большевика Михаила Кошевого, многие из слушателей вытирали слезы.

Г. Ермолаев выписывает из текста «Тихого Дона» отдельные фразы и целые пассажи, которые мог написать только автор-коммунист. Коммунистическая идеология именуется в одной из глав романа «великой человеческой правдой», красные солдаты сражаются «за коммунизм, за освобождение трудящихся от угнетения» и т. п. Но и в нашей книге приводилось немало подобных же фраз и страниц. Г. Ермолаев сам признает, что все эти фразы могли быть вставлены позднее в уже готовый текст. Ибо в том и состоит одна из загадок «Тихого Дона», что в этой книге еще больше фраз и пассажей (особенно в первом, журнальном варианте), которых никак не мог написать автор-коммунист.

Г. Ермолаев согласен со мной, что после завершения в 1937—1938 годах «Тихого Дона» литературное творчество М. Шолохова на протяжении почти 40 лет отличалось крайней бедностью в количественном отношении, посредственным уровнем, а если говорить о политических и публицистических выступлениях, то и крайней реакционностью. Г. Ермолаев склонен объяснить подобное творческое оскудение теми политическими условиями, которые сложились в нашей стране в эти годы и которые исключали возможность для крупного и самобытного художника проявить свое дарование. С этим можно согласиться лишь частично. Конечно, Шолохов не мог изобразить голод и разорение южных сел и станиц в 1932—1933 годах, выселение многих станиц с Дона и Кубани, арест Давыдова и Нагульнова если не в 1932—1933, то в 1937 году. Но в годы Отечественной войны и в первые послевоенные годы перед нашей литературой открылись некоторые возможности правдивого изображения действительности, однако Шолохов уже не смог ими воспользоваться. С 1942 по 1947 год у нас в стране был написан и издан ряд романов, книг и повестей, которые прочно вошли в русскую классику. Назову лишь такие книги, как «Василий Теркин», «В окопах Сталинграда», «Волоколамское шоссе». Но Шолохов, которому к началу войны не исполнилось и 40 лет, написав несколько слабых очерков, быстро замолк и почти ничего не писал до 1956 года. Ермолаев поэтому не прав, когда он пишет, что «Медведев... требует слишком многого от Шолохова» и что «можно... привести ряд причин нравственного и художественного падения Шолохова». Да, конечно, таких причин можно привести немало, можно просто отговориться тем, что Шолохов стал чрезмерно злоупотреблять алкоголем, как это делают в частных разговорах многие шолоховеды. Однако по свидетельству близких друзей Шолохова, резкий перелом в его характере произошел как раз после попытки его ареста, драматического бегства в Москву и состоявшегося вскоре длительного разговора со Сталиным. Это произошло летом 1938 года. Разговор произошел в присутствии Н. И. Ежова и начался с многозначительной фразы Сталина, обращенной к Ежову. «Ну что, Николай Иванович, будем снимать с него его кавказский ремешок?» (Шолохов был в рубахе навыпуск, подпоясан был он красивым кавказским ремнем.) Долгая беседа, о содержании которой Шолохов хранит до сих пор молчание, была закончена другой не менее многозначительной фразой: «Великому русскому писателю Шолохову должны быть созданы хорошие условия для его работы». М. Горький к этому времени уже умер, а Сталину был очень нужен достаточно послушный русский литературный классик. Но именно с 1939 года Шолохов психологически и нравственно сломался, он прервал большинство прежних литературных связей, у него все чаще начинались полосы длительных и горьких запоев. Не играл ли во всем этом большую роль постоянный страх разоблачения или сознание своей виновности? Не сочетался ли этот комплекс вины с комплексом неполноценности; он был уверен в конце 20-х годов, что создаст еще немало вещей на уровне «Тихого Дона» и тем прекратит столь ранящие его слухи и сплетни. Но вот идут годы, и ничего не получилось, не получается и, видимо, уже больше никогда не получится.

Перейдем ко второй части статьи Г. Ермолаева, в которой он разбирает вопрос о Ф. Д. Крюкове как о писателе и политическом деятеле, а также как о возможном авторе «Тихого Дона». Ведь если даже мы смогли бы доказать, что не Шолохов является главным автором этого замечательного романа, то из этого вовсе не следует, что таким автором должен быть обязательно Крюков.

Один из доводов, который мы приводили в пользу возможного авторства Ф. Д. Крюкова, был связан с его участием в первой мировой войне как в качестве репортера, так и участника санитарного поезда Государственной думы. Г. Ермолаев уточняет некоторые из фактов. В первый раз Крюков попал на русско-турецкий фронт, во второй раз, осенью 1916 года, он провел несколько месяцев в Галиции на русско-австрийском фронте.

Более сложным является вопрос об участии Ф. Д. Крюкова в событиях 1917 года на Дону и в развернувшейся здесь уже в конце года гражданской войне. Бедность советских источников послужила причиной ряда неточностей, некоторые из которых уже исправлены во втором издании моей книги, которая распространилась в самиздате с осени 1975 года и, возможно, будет издана до конца 1976 года в Англии. Я указываю, например, что в 1917 году Крюков принимал весьма скромное участие в решающих событиях этого года на Дону, хотя он и был избран от станицы Глазуновской делегатом Войскового Круга. По его публикациям видно, однако, что он внимательно наблюдал за всем, что происходило и в России, и особенно на Дону, и взволнованно откликался на многое в своих рассказах и очерках. Я не утверждаю, но лишь предполагаю, что Крюков в гораздо большей мере, чем Шолохов, мог непосредственно наблюдать за такими важнейшими событиями, которые описаны в «Тихом доне», например за переговорами между Калединым и Подтелковым, за самоубийством Каледина, организацией отряда генерала Попова и его переговорами с командованием Добровольческой армии и др. Г. Ермолаев, ссылаясь на эмигрантские архивы, замечает, что все эти события Крюков не мог непосредственно наблюдать, так как провел эти месяцы в своей родной станице Глазуновской или близ нее. Однако сам Г. Ермолаев делает предположение, что о большинстве этих событий Крюков мог узнать из подробных отчетов, публиковавшихся в «Донской волне». Разумеется, эти отчеты, например подробный отчет Ф. Г. Косова о переговорах Каледина с красными казаками или воспоминания атамана Попова о встрече с белыми генералами в Ольгинской, мог прочесть и молодой Шолохов. В середине 20-х годов достать у кого-либо из казаков комплект «Донской волны» или других донских газет было не так уж трудно.

Ссылаясь на свидетельство генерала С. Голубинцева, Г. Ермолаев подтверждает участие Ф. Крюкова в боях против Красной Гвардии поздней весной 1918 года, в дни всеобщего антибольшевистского восстания на Дону. В одном из этих боев в июне 1918 года Крюков получил легкую контузию. Г. Ермолаев лишь отмечает, что та казачья часть, к которой примкнул Крюков, принадлежала еще не к формируемой тогда Донской армии, но к так называемой «Освободительной армии свободных сел и станиц Усть-Медведицкого округа».

Г. Ермолаев предполагает, что позднее, когда Дон объединился под командованием генерала Краснова, когда развернулись решающие бои между Красной Армией и Донской армией, участие Крюкова в этих событиях не было очень значительным, хотя он и был избран секретарем Войскового Круга. Крюков не участвовал в Вешенском восстании весной 1919 года, хотя и мог встречаться со многими его участниками после июня этого года, когда силы восставших соединились с Донской армией и вместе с ней приняли участие в походе на Москву. Военные события тогда происходили столь быстротечно и политическая обстановка была столь сложной, что у Крюкова, по мнению Ермолаева, вряд ли была возможность, отвлекаясь от текущих дел, вести какую-то литературную деятельность. Но это не совсем так. Близкий друг и земляк Крюкова, литератор-казак П. И. Шкуратов, умерший недавно в возрасте 82 лет, вспоминает о своих посещениях дома Крюкова и дружбе с сестрой Крюкова — Марией. В своих воспоминаниях Шкуратов приводит слова Марии: «Федя все пишет и пишет и даже боится выходить в сад. Письма идут, но он их все мне отдает, не читая, говорит: «Ответь, Маша, если нужно, а лучше всего сожги! Я пишу и не хочу ничего знать: пока мне хватит и этого». Шкуратов вспоминает, что и его Крюков принимал тогда очень неохотно. «Все шумишь, — говорил он, — шуми, а я пока подожду, да и хочется писать и хорошо пишется». В письме к московскому литератору А. В. Храбровицкому (от 2 июня 1970 года) Шкуратов сообщал: «Хорошо помню номер Усть-Медведицкой газеты «Сполох», в котором было напечатано интервью Крюкова корреспондентам, где Крюков подробно говорил о своем новом романе «Тихий Дон», первую книгу которого он закончил. В этой же газете были напечатаны и 7 писем Короленко Крюкову. Почти дословно, — свидетельствует Шкуратов, — помню один абзац письма Короленко Крюкову, где Владимир Галактионович пишет: «Вы напрасно сетуете на бестемье. Ваша область — это ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО и ее, область, Вы пишите, и этого от Вас мы и ждем».

Г. Ермолаеву, конечно, легче, чем мне, проверить достоверность этого свидетельства. Донские землячества за границей, которые до сих пор издают свой журнал на русском языке — «Родной край», надо полагать, имеют у себя и все газеты, издававшиеся на Дону в те трудные дни.

Свидетельство П. Шкуратова подтверждает мою гипотезу о том, что лучший во всех отношениях первый том «Тихого Дона» был создан еще до 1920 года и почти в завершенном виде попал молодому Шолохову. Иным является мое мнение относительно второго тома. И Солженицын, и литературовед Д. считают второй том «Тихого Дона» «великолепным» и уже «свершенным» к началу 20-х годов. Мне и раньше этот том казался более слабым, чем первый. Вторая книга «Тихого Дона» (части четвертая и пятая) состоит из множества кусков различного художественного качества и стиля, здесь нет единства и стройности первого тома, превосходно написанные главы перемежаются со слабыми описаниями и длинными цитатами из различных документов и статей (включая и статьи В. И. Ленина). В поисках источников, которыми мог воспользоваться автор второй книги «Тихого Дона», я наткнулся на брошюру А. Френкеля «Орлы революции», которая была издана в Ростове-на-Дону уже после смерти Ф. Крюкова и из которой автор «Тихого Дона» заимствовал главные элементы и подробности роковой экспедиции Ф. Подтелкова в северные районы Донской области.

Полемизируя со мной, Г. Ермолаев на деле существенно дополняет мои поиски в этом же направлении, то есть поиски источников, которые мог использовать М. Шолохов для продолжения и завершения найденной им эпопеи и о которых сам Шолохов всегда хранил полное молчание.

Так, Г. Ермолаев придает большое значение очерку Г. Янова «Паритет», вышедшему в свет года через два после смерти Ф. Крюкова. Из примеров текстуального сходства между некоторыми абзацами очерка Янова и романа «Тихий Дон» почти несомненно, что именно этот материал лежал перед автором «Тихого Дона», когда он описывал переговоры Каледина с красными казаками и самоубийство Каледина. Уже после смерти Крюкова были опубликованы за границей и воспоминания генерала А. Лукомского, одного из руководителей Добровольческой армии. Г. Ермолаев убедительно показывает сильную зависимость содержания глав 13, 18 и 20-й из четвертой части «Тихого Дона» от содержания воспоминаний генерала Лукомского. В одном отрывке романа 37 слов начиная со слов: «если я ошибаюсь» просто списаны с соответствующего текста Лукомского.

Ни литературовед Д., ни Солженицын не оспаривают авторства Шолохова в отношении глав второй книги, где речь идет об Анне Погудко и Бунчуке. Между прочим, именно в этих главах генерал Каледин и генерал Назаров именуются «войсковыми наказными атаманами». (А в следующей, третьей книге Африкан Богаевский именуется «избранным наказным атаманом».) Подобные наименования применительно к событиям 1917—1920 годов столь же нелепы в устах казака, а тем более секретаря Войскового Круга, как если бы в романе о гражданской войне кто-либо назвал Деникина или Колчака императором или хотя бы фельдмаршалом. Ибо титул «наказной» (то есть назначенный) был введен Петром I после отмены им старой традиции избрания атаманов Вседонского казачества голосованием Войскового Круга. Для казаков это было унизительным лишением их прежних вольностей. Восстановление после февральской революции прежней традиции привело неизбежно и к исчезновению титула «наказной». Ликвидация управления наказного атамана, который назначался в Петербурге часто и не из казаков (а порой из обрусевших немцев), была одним из важнейших требований казачьей автономии. Наличие столь грубой ошибки, пропущенной и всеми редакторами, свидетельствует против авторства Крюкова в отношении этой части романа. Такая же точно грубая ошибка имеется и в одном из «Донских рассказов», я привожу ее в книге как пример плохого знания Шолоховым не только истории, но и структуры Донского войска. Каюсь, я не заметил столь же невозможной для писателя-казака ошибки в тексте второй и третьей книг «Тихого Дона».

Г. Ермолаев находит в пятой, шестой и седьмой частях романа и несколько других грубейших ошибок, которые просто не мог бы сделать писатель-казак, а в особенности Ф. Крюков. Конечно, не мог бы он назвать бароном последнего наказного атамана графа Граббе, не мог бы назвать прославленного атамана XVIII века Кондратия Булавина — Василием, не мог назвать офицером — подхорунжего (у казаков низшим офицерским чином был чин хорунжего), не мог назвать «хвостом» прицеп орудийного лафета, который артиллеристы называют «хоботом», и т. п.

Анализируя последнюю книгу «Тихого Дона» (седьмая и восьмая части), Г. Ермолаев находит сходство некоторых глав с очерками самого атамана Краснова, который был писателем и в эмиграции написал немало очерков, рассказов и даже романов о казачестве. В главах седьмой части Г. Ермолаев находит немало текстуальных совпадений со статьей советского историка Н. Какурина — один из больших отрывков в XX главе седьмой части слово в слово скопирован Шолоховым из статьи Какурина. Статья Н. Какурина была помещена во втором томе книги «Как сражалась революция», изданной в 1926 году под редакцией Р. Эйдемана. Когда эта часть «Тихого Дона» была опубликована, книга «Как сражалась революция» была уже изъята из обращения, а автор статьи и редактор книги были репрессированы.

Г. Ермолаев и сам замечает, что подобное использование источников не к чести Шолохова. Оно, во всяком случае, подтверждает тезис, который в основном совпадает и с тем, который я провожу в своей книге. Я продолжаю думать, что большая часть первого тома «Тихого Дона» и некоторая часть второй и третьей книги этого романа создана не Шолоховым, хотя доказать это с абсолютной точностью я не могу. Большая часть второй, третьей и четвертой книги «Тихого Дона» (гораздо большая, чем я предполагал до знакомства с исследованиями Г. Ермолаева) создана несомненно Шолоховым. Для меня и сегодня является несомненным, что у «Тихого Дона» есть и автор, и соавтор. Можно дискутировать лишь о том, кто по степени участия в создании этого романа является автором, а кто соавтором.

Основательно разбирая с чисто филологической точки зрения как сходство, так и различие в литературной технике, в стиле, в использовании тех или иных эпитетов, сравнений, пейзажей и др. произведения Ф. Крюкова и «Тихий Дон», а также «Донские рассказы» и «Поднятую целину», Г. Ермолаев признает, что по ряду деталей и литературной технике стиль автора «Тихого Дона» сходен со стилем рассказов и повестей Ф. Крюкова. Однако различий здесь все же больше, чем сходства. Язык Крюкова всегда более гладок и литературен, в нем нет неожиданных диалектных и труднопроизносимых слов. Язык же «Тихого Дона» более груб и энергичен, более экономен, насыщен не только общеупотребительными, но и редкими диалектизмами. И хотя различие между литературным языком и стилем «Тихого Дона» существенно также и при сравнении его с «Донскими рассказами», сходства в этом случае, по мнению Г. Ермолаева, все же больше, чем при сравнении «Тихого Дона» с рассказами и повестями Ф. Крюкова.

В данной статье я не буду полемизировать по этому поводу с Г. Ермолаевым. В своей книге я также указывал на серьезные различия между литературными стилями рассказов Ф. Крюкова и романа «Тихий Дон». К тому же я не являюсь специалистом по языку и литературной технике, в то время как Г. Ермолаев указывает, что им использованы и результаты, полученные с помощью ЭВМ, то есть машинной техники, для меня недоступной.

Г. Ермолаев утверждает, например, что он нашел в «Тихом Доне», «Донских рассказах» и «Поднятой целине» сотни идентичных или сходных оборотов речи, а также, что еще существенней, множество сходных ошибок грамматического, семантического и стилистического характера. Слово «мигать» автор то и дело употребляет в значении «мелькать», «питать» вместо «впитывать», слово «немой» заменяет при описании выстрелов слово «глухой» — везде у Шолохова раздаются «немые» выстрелы. Эта ошибка в первый раз встречается в 1925 году в рассказе «Обида», и ее можно найти в набросках глав к роману «Они сражались за Родину». Для всех разбираемых произведений характерно неправильное употребление предлогов, например предлога «над» вместо предлога «вдоль» или «мимо» (например, «он полз над плетнем», «над плетнями шаркают ноги»). В «Донских рассказах» Г. Ермолаев находит около 30 таких отклонений, в «Тихом Доне» — около 100. Приводя подобные же подсчеты, Г. Ермолаев указывает, что в «Донских рассказах» автор при использовании сравнений лишь один раз употребляет слово «точно» как связку между определяемым и определением (хотя Г. Ермолаев насчитал в этих рассказах более 450 сравнений). В «Тихом Доне» он встретил только одно слово «точно» в более чем 2 тысячах сравнений, этого слова совсем нет в 940 сравнениях в «Поднятой целине». Между тем для Крюкова употребление этого слова-связки было излюбленным приемом, в каждом почти рассказе оно встречается по 5—10 раз. Было бы, конечно, неправильным игнорировать такие подсчеты, их язык весьма убедителен. И все же они не опровергают полностью гипотезы «автор — соавтор», ибо они не устраняют основных загадок «Тихого Дона», порой добавляя к ним лишь новые загадки. Многочисленные стилистические ошибки «Тихого Дона» следует, кроме того, распределить по частям и главам. Одинаково ли часто встречаются они в первой и второй книге? А какая картина получится при сравнении первой и четвертой книги? А также первой книги «Тихого Дона» и «Донских рассказов»? Такого дифференцированного анализа стилевых особенностей «Тихого Дона» Г. Ермолаев не приводит, и это снижает ценность его выводов. А ведь многое может быть здесь объяснено тем, что Шолохов не просто переписывал попадавшие к нему тексты, но по-своему редактировал их. Он мог работать с попавшими к нему текстами, как поэт-переводчик работает с попавшим к нему подстрочником. Этим, в частности, можно объяснить и очевидные срывы в романе, когда за такими блистательными главами, как, например, глава XI третьей части, можно встретить беспомощно и неумело написанные главы, как, например, XXIII глава в этой же части. Там, где в руках у Шолохова был подстрочник, эскиз картины, он, как правило, не ухудшал, а улучшал эту картину, его молодой талант накладывался здесь на опыт и знания более зрелого, но менее талантливого автора. Там, где подстрочника не было, выходило серо и скучно. Г. Ермолаев считает Шолохова единственным автором «Тихого Дона», хотя и пишет, что кое-что теперь наводит его на размышления. Он умело использовал те особенности романа, которые соответствуют его гипотезе. Но он все же или не рассматривал вовсе, или только коснулся тех важных особенностей романа «Тихий Дон», которые лучше всего могут быть объяснены при помощи схемы «автор — соавтор».

Разумеется, весь комплекс вопросов, поднятых настоящей дискуссией, требует еще дальнейшего изучения. И я буду очень рад появлению других столь же серьезных и компетентных работ, как разбираемая здесь статья профессора Германа Ермолаева.

 

Постскриптум

Некоторые из страниц статьи Г. Ермолаева я получил уже после того, как основная часть ответа была закончена. Не переделывая всей своей статьи, я решил дать к ней несколько примечаний.

1) К многочисленным свидетельствам о том, что Ф. Крюков в последние годы своей жизни работал над большим романом о казаках и казачьей жизни, Г. Ермолаев прибавляет свидетельство П. Маргушина, работавшего с Крюковым в газете «Донские ведомости». П. Маргушин вспоминает, что Крюков рассказывал ему о своих планах написать роман о вторжении большевиков в Донскую область и послал его в поездку для сбора материалов для этого. Г. Ермолаев приводит также свидетельство земляка Ф. Крюкова — писателя Сергея Серапина (Пинуса), который заверял друзей, что Крюков унес с собой в могилу «Войну и мир» своего времени, которую он задумывал написать. В настоящей статье я привожу на этот счет еще одно свидетельство земляка и друга Крюкова — П. Шкуратова из его письма московскому литератору А. В. Храбровицкому. Я думаю, что всех этих свидетельств (вместе с ранее приведенными) вполне достаточно, чтобы с полной уверенностью сказать, что Ф. Крюков действительно работал над большим эпическим романом о жизни казачества. Г. Ермолаев, впрочем, не оспаривает этих свидетельств. Он только удивляется — для чего было нужно Крюкову выбирать для места действия романа хутор Татарский станицы Вешенской (название хутора Татарский вымышленное), а не какой-либо хутор своей родной станицы Глазуновской? Но это слабый довод. Писатель мог и в ходе работы над романом изменить место действия, не меняя основных действующих лиц и фабулы произведения.

2) Несомненно, у Крюкова было меньше возможностей подробно изучить течение Верхне-Донского восстания, чем у Шолохова, который мог записать на этот счет множество рассказов амнистированных и вернувшихся казаков. Однако и Крюков мог делать записи и заготовки для будущего романа в период после июня 1919 года, когда силы восставших соединились с основной частью Донской армии.

3) Г. Ермолаев уточняет место и время пребывания Ф. Крюкова в действующей армии во время войны 1914—1917 годов. Однако тот факт, что Крюков был на фронте в Галиции не осенью, а зимой 1916 года, а в 1914 году был на турецком фронте не в августе-сентябре, а поздней осенью, не меняет в принципе того факта, что у Ф. Крюкова было несравненно больше возможностей наблюдать и описывать эту войну, чем у Шолохова. Что касается участия Крюкова в военных действиях на Дону в 1918—1919 годах, то во втором издании своей книги я уже внес на этот счет ряд уточнений, хотя возможно, что и здесь мною допущены ошибки из-за скудости доступных мне источников.